Здесь нам придется ненадолго отвлечься от личности и школы патриарха каратэ и поговорить о вещах, весьма важных для дальнейшего понимания того пути, по которому пошло развитие каратэ. Бывают вещи, которые мы всячески стараемся забыть, вытеснить из нашего сознания. Правда, они не уходят навсегда, но по-прежнему таятся где-то в укромных уголках нашего подсознания, иногда в самые неожиданные моменты прорываясь наружу. Но, оказывается, забыть о них действительно надо — и такое часто встречается не столько в обыденной жизни, сколько в религии и философии. И не потому, что время само вымывает их из памяти, а потому что воспоминания о некоторых вещах могут помешать развитию всей системы, к тому же вызывают у нас неприятные иллюзии и ассоциации. И такое забывание носит символический, ритуальный характер. Например, люди стараются забыть о смерти, тем не менее зная, что это неизбежно. Но вряд ли «memento moro» улучшит настроение у большинства из нас. А значит на время об этом лучше забыть. Неприятные воспоминания зачастую сублимируются, вытесняются из нашего сознания.
Именно таким методом «ритуального забывания» была преодолена важнейшая часть истории каратэ — его китайское прошлое. Ведь не случайно, практически до конца 20-х гг. нашего века слово каратэ писалось по-другому, нежели сейчас. Напомним, что дословно оно обозначало «китайская рука», а если точнее «рука династии Тан». И лишь позже в названии появился другой иероглиф — «пустой», «пустая рука». Упоминание о Китае было вымарано из названия, и сегодня каратэ именуют «общенациональным японским искусством». Попробуем разобраться, как это произошло.
Если мы будем рассматривать каратэ как абсолютно самостоятельную, самоценную систему, к чему призывают многие японские специалисты, то нельзя не согласиться с тем, что это самобытный и весьма интересный вид национальных боевых искусств. В нем мы найдем и ярко выраженный японский традиционализм, и разумный конформизм, и отголоски самурайской этики и идеологии.
Но можно на каратэ посмотреть и по-другому — как на часть огромного комплекса боевых искусств Восточной Азии. Кстати, часть весьма небольшую, несравнимую ни с подготовкой самураев, ни с вековой мощью китайского ушу, ни с их влиянием на национальные культуры Японии или Китая. В этом ракурсе каратэ, генетически связанное с ушу, представляет собой безусловное обнищание изначальной духовной, а равно и технической традиции боевых искусств.
К началу ХХ века в Китае не было ни одной деревни, ни одного местечка, где не существовала бы своя школа ушу, зачастую даже без определенного названия. Чаще сего эти школы просто именовались «цюань» — «кулачное искусство». При этом народные мастера — руководители этих школ зачастую занимали более высокое социальное положение и пользовались значительно более высоким авторитетом, чем местные чиновники или старосты. Нередко они становились духовными лидерами крупнейших сект и тайных обществ.
В противоположность этому каратэ занимало и занимает в культуре Японии место весьма незначительное, если не сказать — малозаметное, едва ли сравнимое, скажем, с ролью самурайской традиции. Увы, поклонникам каратэ придется смириться этой реальностью. Нередко мы, поддавшись многочисленной рекламе думаем, что едва ли не каждый японец — каратист, и, во всяком случае, вся жители японских островов безусловные поклонники «искусства пустой руки». Судя по псевдоисторическим фильмам, рассказам и романам у нас может возникнуть впечатление, что в старой Японии было немало тех, кто владел приемами каратэ. Но, увы, это далеко не так — ведь каратэ сравнительно молодое детище, которое долгое время «жило» лишь в небольших деревушках Окинавы, и лишь в 20-е годы переселилось в сравнительно большие залы Киото и Токио. Примечательно, что каратэ практически всегда было «студенческим» видом единоборств, Фунакоси и многие другие мастера каратэ открывали свои клубы именно в университетских залах — молодежь была более восприимчива к проповеди боевого искусства, которое в реальности было мало связано с собственно японской традиций.
В известной степени, каратэ повезло — если бы не настоятельное требование эпохи в создании нового боевого искусства, с одной стороны, стоящего на национальной почве, а с другой стороны, меньше бы связанного с некоторыми негативными аспектами самурайского прошлого, то мир бы не узнал об «искусстве пустой руки», а Фунакоси так бы остался скромным окинавским учителем. Да и до сих пор в удельном отношении каратэ занимаются в Японии значительно меньше, чем футболом или бейсболом, и любят его значительно меньше, чем сумо и дзюдо. К тому же каратэ практически сразу же превратилось в спорт чистых залов и белоснежных кимоно, а не стало видом культуры простых крестьян, бродячих монахов или придворной элиты, как это было в Китае.
У Японии было слишком мало исторического времени, чтобы накопить собственный духовный опыт в боевых искусствах, и поэтому она воспользовалась китайским, позже накрепко «запамятовав» об этом.
«Ритуально забытым» оказался важнейший факт — японское каратэ напрямую (а не косвенно, не опосредованно!) связано с китайским ушу из провинции Фуцзянь. Напомню, что создатель первой упорядоченной школы тодэ на Окинаве Мацумура Сокон обучался в 30-х годах ХIХ в. в Китае южному шаолиньскому направлению из уезда Путянь в провинции Фуцзянь, передал его двум мастерам Азато Анко и Итосу Анко, которые в свою очередь стали учителями «отца каратэ» Гитина Фунакоси.
Очевидным является и другой факт — в основе еще одной крупнейшей школы каратэ Годзюрю лежит также один из южных стилей ушу. Хорошо известно, что основатель Годзюрю Мияги Тe:дзюн долгое время обучался в Китае, равно как и его великий учитель Хигаонна. Таким же прямым производным от китайского ушу представляет собой современная окинавская школа Уэтирю.
Из Китая в Японию приходит и система тренировки на основе комплексов — ката. Знаменитое сегодня ката Канку, вероятно, на Окинаву привозит Сакугава, другое ката Бассай — практически точная калька с одного из базовых шаолиньских комплексов, которому обучался в Китае окинавский мастер Мацумура.
Нам могут возразить — да разве не сам Фунакоси упоминал в каждой своей статье и книге, что корни окинавских боевых искусств лежат в Китае, причем делал это он и в тридцатых годах, когда отношения между Японией и Китаем были далеко не самыми лучшими, если не сказать враждебными? Мы и сами готовы опровергнуть себя, вспомнив фразу «отца каратэ», сказанную в середине 20-х гг. о том, что «каратэ (в данном случае «танская рука») — это китайское боевое искусство, пришедшее в Японию через Окинаву». Разве не ему принадлежит следующий отрывок об истории каратэ: «Методы боя без оружия получили тогда (в ХVIII в. — А.М.) максимальное развитие, их стали методично изучать, совершенствуясь тем самым в «китайском боксе»?
И все же отношение Фунакоси к Китаю гораздо сложнее, чем это кажется на первый взгляд. Для Фунакоси был важен другой Китай — Китай древний, Китай именно Танской династии. Его он ценил и, вероятно, по-своему любил. Не случайно в молодости он был столь сильно увлечен китайскими искусствами каллиграфии и стихосложения. Для него важен был Китай отдаленный, почти мифологический, Китай расцвета культуры и утонченной эстетики. При этом его мало беспокоил вопрос, что в Танскую династию никаких школ ушу еще не существовало, а искусство боя практиковалось лишь в армии, да при дворе. Но может быть именно такое «придворное» кэмпо — искусство «благородных мужей» (цзюньцзы), отдаленное от простолюдинов, и было его идеалом?
А вот от современного Китая он всячески бежал — ведь он ни разу не посетил эту страну, в отличие от многих окинавских мастеров. Он не последовал ни примеру Хигаонны, ни его ученика Мияги Тe:дзюна, много лет проведших в китайских школах ушу. Казалось, это должно понизить статус Фунакоси, ведь «стажировка» в Китае высоко ценилась среди окинавских мастеров. Но весь парадокс заключается в том, что по окинавским меркам Фунакоси большим мастером — «о-сэнсэем» — и не был, на одной ступени с Итосу Анко, Азато Ясуцуне, Хигаонной Канрио он никогда не стоял, про него никогда не рассказывали на Окинаве таких полулегендарных историй, которые ходили про его сверстников Мияги, Мабуни, Киане Тe:току, Мотобу Тe:ки и многих других. Китай ему нужен был как моральная опора, как культурный прецедент в истории, а значит — Китай древний, уже давно ушедший.
Апофеозом преодоления китайского следа в каратэ стала замена в слове каратэ иероглифа «кара» ( династия Тан , т.е. Китай) на омофон (т.е. иероглиф сходный по звучанию) «кара» — «пустой».
Но почему именно «пустая рука»? Откуда появляется понятие «пустой» в лексиконе боевых искусств? Сегодня многие толкователи склонны усматривать в этом буддийское, а точнее дзэн-буддийское влияние, что еще больше должно подчеркнуть эзотерическую и духовную сущность каратэ. Действительно, понятие «пустота» (на санскрите — «шуньята», кит. — «кун», яп. — «кара») является важнейшим термином в буддизме Махаяны. Оно означает некую начальную сущность вещей, их рождение и одновременно их предел. Именно из шуньяты все начинается и все сходится туда. Более того, наш мир иллюзорен, как утверждают многие школы буддизма Махаяны, воистину существуют лишь мельчайшие частицы этого мира — дхармы. Их завихрение, взаимодействие и создает у нас иллюзию реальности. Правда, существует буддийские школы, которые считают, что и сами дхармы — не более чем иллюзия вечно заблуждающегося человеческого сознания. А поэтому единственная и высшая реальность — это пустота. И основное свойство всех вещей — это пустотность (кит. — синкун).
Постижение изначальной пустотности мира, его «никаковости», проникновение в эту внутреннюю безначальную реальность и слияние с ней становятся равносильными достижению предельной мудрости и высшего сакрального знания. Это — цель и всякой буддийской медитации (не случайно ее высший этап зовется «созерцанием изначальной пустоты»), и любого способа внутреннего самовоспитания. А отсюда не сложно сделать вывод, что введя в название «каратэ» иероглиф «пустота», Фунакоси перевел тем самым всю свою систему на уровень «внутреннего искусства» и подчеркнул ее перерождение из простого способа боя в сложный метод духовного становления человека в духе дзэн-буддийской традиции.
Именно так, по философски, склонны толковать современное название каратэ многие теоретики боевых искусств и авторы популярных книг.
Но вот вопрос — а насколько хорошо сам Фунакоси был знаком с постулатами буддизма? Неужели настолько хорошо, что решился явным образом придать названию каратэ именно буддийский характер? Однако на Окинаве никогда не ощущалось сильного буддийского влияния, намного большей популярностью пользовались локальные народные культы, поклонение местным богам и духам, например, духам очага, богатства, долголетия, деторождения, духам предков. Столь сложные рассуждения о Великой и Предельной Пустоте были не знакомы подавляющему большинству окинавцев.
Буддийская теория никогда не преподавалась в школах, и крупных буддийских храмов ни на Окинаве, ни на других островах архипелага Рюкю не было. Равно как и не дошли до нас упоминаний о том, что Фунакоси где-то получил систематическое образование в буддийской теории и тем более практике. С буддизмом он сталкивался ровно настолько, насколько вся японская культура той эпохи формировалась под влиянием дзэн-буддйских традиций. Но это был дзэн на уровне утонченной эстетики и изящной культурной традиции, на уровне стихосложения, каллиграфии и правил поведения, но не на уровне сложной эзотерической теории. В сущности, мало кто кроме буддийских монахов высшего посвящения мог бы связно изложить основные постулаты дзэн-буддизма. Дзэн как бы переживался на внутреннем уровне, причем не на уровне индивида, а на уровне всей японской культуры, но как теория, базирующаяся на каких-то понятиях, например, «пустоты», он не изучался и не поддерживался.
Примечательно, что в его школе Сe:токан каратэ буддийская медитация и другие формы созерцания не практиковались. Их можно встретить в основном лишь в школах Годзюрю и Уэтирю в виде активной медитации, например, во время практики дыхательных упражнений и ката Сантин, но они пришли в эти школы из Китая, и с местной окинавской традицией связаны не были. Поэтому знакомство Фунакоси с буддийскими постулатами, а тем более их глубокое знание, крайне сомнительны. К тому же, в 1936 г. окинавские мастера поддержали замену иероглифа в названии «каратэ», но подавляющее большинство из них вряд ли могли бы объяснить смысл понятия «шуньята» (до конца его не могут выразить даже многие весьма образованные буддисты).
Итак, значит буддизм здесь «не виноват», существовала какая-то другая причина. И здесь нам вновь придется вернуться к ритуальному забыванию — забыванию о Китае. Чтобы понять истинную причину замены иероглифа, дадим слово самому Фунакоси — он-то уж явно знал, почему исчезло из названия упоминание о Китае:
«По традиции и я сам в прошлом использовал иероглиф «кара» — «Китай». Однако из-за того, что люди путают каратэ с китайским кэмпо, а также в силу того, что окинавские боевые искусства теперь могут считаться общеяпонскими, было бы неправильным и даже в некотором смысле унизительным продолжать использовать в названии каратэ иероглиф «Китай». А поэтому, вопреки множеству протестов, мы отказались от старого иероглифа и заменили его на новый — «пустота».
Ну что ж, после столь откровенных и недвусмысленных рассуждений все, кажется, стало на свои места. Ни о каком философском переосмыслении речь, конечно же, не шла. Фунакоси кажется «неправильным и даже унизительным» связывать себя с китайской традицией. Надо вымарать из сознания занимающихся и — что совсем немаловажно — официальных властей память о китайских корнях боевых искусств. В период расцвета национализма — причем национализма нецивилизованного, подчас приобретающего самые экстремистские формы своего выражения, что и привело Японию, в конечном счете, к войне — Фунакоси умело совершает эту подмену, делая упор именно на политический аспект проблемы.
Мы уже говорили о парадоксе всего комплекса японского будо с древности до наших дней: на различных исторических отрезках будо все время подпитывалось китайской боевой традицией. Когда-то в древности японские стратеги активно использовали труды китайских представителей школы воинского искусства «бинфа» Сун-цзы, У-цзы, почитали за канон классическое воинское «Семикнижие» Китая. Позже японские буддийские монахи, обучавшиеся в китайском Шаолине в ХVII-ХVIII вв., принесли на острова первые рассказы о технике шаолиньского искусства. Где-то у первых школ дзю-дзюцу стояли китайский ученый и каллиграф Чэнь Юаньпин и японец Окаяма Сиробэи, обучавшийся в Китае. Немалое влияние оказало китайское ушу на становление айки-дзюцу, искусства владения алебардой, трезубцем и мечом. И как завершение этой культурной интерференции — немного модифицированное китайское кулачное искусство, существовавшее в то время в Японии под названием «каратэ».
Если для всех остальных видов бу-дзюцу китайское влияние уже успело забыться, раствориться в густоте японской культурной традиции, то для каратэ китайское ушу было чем-то совсем близким. Ведь не прошло и пары десятилетий, как некоторые окинавские мастера вернулись после обучения из Китая и открыли свои школы, которые также назывались каратэ ! Так что для каратэ, а точнее для Фунакоси «китайский фактор» был весьма актуален.
По приезду в Токио Фунакоси не устает подчеркивать именно японскую сущность каратэ — на это он и делает ставку. И вот впервые в 1929 году он начинает именовать свою систему несколько громоздким, но выразительным названием «Дай Ниппон кэмпо каратэ» — «Кулачное искусство пустой руки великой Японии». Здесь сказано все: во-первых, каратэ — это система «Великой Японии», во-вторых, никаких упоминаний о Китае в названии уже нет. Но дело не ограничилось только сменой иероглифа в названии системы.
Меняются и названия ката, которые до этого произносились на китайский или окинавский манер. Этот факт весьма примечателен- Фунакоси стремится «забыть» не только китайское, но частично — и окинавское прошлое. Так, пять базовых ката Пинан в японском чтении стали звучать как «хэйан», ката Найханти («железного всадника») — «тэкки», Кусанку — как «канку», Пассай — как «бассай», Синто — как «гангаку», Вансу — как «энпи», Нисэйси — как «нидзюсихо», Сэйсан («Полулунное») — как «хангэцу», Рохай — как «мэйкю». Кстати, практически такой же набор ката, как и в Сe:токане, существует и в стиле Вадорю, который создал бывший ученик Фунакоси японец (не окинавец!) Оцука. Однако в Вадорю все названия ката оставлены в прежнем виде — японец Оцука не боялся обвинений в неяпонском духе, чего не скажешь о Фунакоси. На окинавский манер именуются ката и в стилях Ситорю и Годзюрю. Таким образом, лишь один Фунакоси решил стать более «японцем», чем сами японцы.
Все эти переинаменования не были шагом случайным, совершенным под воздействием момента — Фунакоси прекрасно знал, что делал. Ситуация в стране дышала преддверием войны с Китаем, и было ясно, что она когда-то разразиться. Это случилось 7 июля 1937 г., когда небольшой инцидент под Пекином у моста Марко Поло (Логоуцяо) положил начало затяжной семилетней войне между двумя крупнейшими азиатскими государствами.
Нет сомнений, что Фунакоси следовал в русле милитаристической политики Японии того времени и действовал во многом как политик, а не как бескорыстный «бродячий самурай» или далекий от мирских дел мастер боевых искусств. Но не будем забывать, что именно этот поступок, эта смена вывески позволила Фунакоси вывести из-под удара нарождающееся каратэ.
Но одновременно это поставило под удар многих окинавских мастеров, в том числе и тех, которые преподавали в Японии — ведь они-то по-прежнему занимались «китайской рукой»! Такое название прямо указывало на них едва ли, как не на врагов Японии, поддерживающих китайскую идеологию, и, следовательно, как на «агентов влияния». Возникли проблемы и у Фунакоси, ведь сменив название, он тем самым явно указал на свой полный разрыв с окинавской традицией. А ему все же очень было нужно сохранить хотя бы чисто формальную связь с традицией Окинавы, правда, устранив «воспоминания» о Китае.
Совместить все это было нелегко. Ряд крупнейших окинавских мастеров осудил поступок Фунакоси и отказался его поддерживать. Не случайно он в своих воспоминаниях особо указал: «…вопреки множеству протестов, мы отказались от старого иероглифа». Действительно протестов было множество. Прежде всего, окинавцы привыкли к старому названию и никаких неприятных ощущений у них оно не вызывало. С другой стороны, окинавские мастера прекрасно знали, что кэмпо пришло на остров именно из Китая, а система Фунакоси — лишь слегка модернизированный ее вариант.
И все же Фунакоси, в отличие от окинавских мастеров, был политиком и неплохим стратегом. Он вновь вступает в долгую переписку с Окинавой, убеждает местных мастеров, указывает на потенциальную враждебность Китая, упоминает и о том, что развивать каратэ в современных условиях можно именно лишь как «общенациональное японское искусство». Сейчас уже сложно сказать, что стало решающим фактором — умение ли Фунакоси убеждать, угроза репрессий со стороны властей, реальная оценка ситуации. Но так или иначе в 1936 г. ряд окинавских мастеров, в частности те, кто преподавал в Японии, будучи фактически в безвыходной ситуации, решили согласиться с заменой иероглифа «Танский» ( китайский ) на «пустой». Этот год и считается датой рождения японского каратэ. Акт «ритуального забывания» был свершен.
Автор материала: А.Маслов